Точно знаю, что встречу мужчину, которому скажу эти слова.
Я родилась в рубашке. В прямом смысле. Дальнейшие события показали: и переносное значение этого выражения мне тоже подходит. Родители не раз и не два благодарили ангела-хранителя за спасение дочки.
Еще подростками папа и его брат договорились непременно «обзавестись» сыновьями и назвать их в честь друг друга. У дяди Сережи родился сын, которому он дал имя Владимир, а у папы с мамой получилась я. Видимо, запрограммированность на мальчика сыграла свою роль: «шило в заднице» и «сорвиголова» были самыми мягкими характеристиками, которых я удостаивалась в детстве.
«Господи, какая же ты, Машка, была смешная! — вспоминает мама. — И как я из-за этого переживала! Ноги — колесом, высоченный лоб, белесые брови и ресницы, волосы редкие и тонюсенькие, словно паутинка. Лет до двух мы тебя коротко стригли, а в кожу головы я украдкой от бабушки втирала средство для роста волос кармазин, чтобы как-то положение спасти... Но все равно лучше, красивее и дороже тебя для меня никого не было...»
Если бы только моя внешность была предметом маминых переживаний! Сколько седых волос ей добавила
способность дочки мгновенно исчезать из поля зрения взрослых. В поисках «девочки-катастрофы» пришлось как-то даже прочесывать лес.
В деревне, куда меня отправили на лето с бабушкой и дедушкой, жила овчарка. Как я ее любила — не передать! Из страха быть задушенным в объятиях Шарик пару раз прикусывал мне щеку, но это никак не отразилось на наших отношениях. Однажды я залезла в будку, навела там порядок и, утомленная работой, заснула. Так крепко, что ничего не слышала. Ни того, как приехавшие навестить дочку родители вместе с бабушкой и дедушкой кричали до хрипоты: «Маша!!! Где ты?!», ни топота ног добровольцев из числа соседей, которые обследовали все окрестные заросли и колодцы. Прочесывание близлежащего лесного массива результатов, понятное дело, тоже не дало. Я нашлась, когда папа уже собирался ехать в милицию: выспавшись, вылезла из будки.
Пару раз из-за любви к представителям животного мира я едва не ломала шею. В пионерском лагере «Дружба» оседлала козла Яшку, которого боялись все, включая директора. Козел, истошно блея, помчался во весь опор. Местный сторож дядя Петя бросился наперерез и схватил его за рога. Потом побегать пришлось уже мне — и от решившего получить сатисфакцию Яшки, и от сторожа. Только куда им! Ни дядя Петя, ни Яшка лазать через заборы не умели, я же такие преграды преодолевала с лету.
В случае с Яшкой я отделалась легким испугом, но далеко не всегда мои приключения заканчивались столь благополучно.
Дело было зимой. После занятий в танцевальной студии бабушка и я ждали автобуса на остановке, где только что поменяли стекла. Старые, разбитые — вывезти не успели. Они валялись на асфальте, припорошенные снегом. Стоять спокойно я не умела, потому с криками «Бабушка, догони меня!» принялась носиться вокруг павильона. На одном из поворотов нога попала на стекло, я поскользнулась и рухнула коленкой на острый край.
Стеганые штаны рассекло словно бритвой, кровь из раны хлестала фонтаном. Подхватив меня на руки, бабушка бросилась на проезжую часть ловить машину. Автомобили, притормаживая, объезжали нас и мчались дальше. Вскоре у меня — видимо, от кровопотери — заложило уши, и крики бабушки я слышала как сквозь вату: «Люди, помогите! Ребенку плохо — остановитесь кто-нибудь!»
Момент загрузки в машину помню смутно, зато морозный узор на стекле и рыдания бабули «Ой, крови-то сколько... Ой, довезти бы до больницы...» врезались в память на всю жизнь.
Из операционной меня вывезли на каталке с загипсованной от паха до ступни ногой. Оказалось, стекло разрезало не только кровеносные сосуды, но и сухожилия. Если до операции боли я почти не чувствовала, то теперь коленку ломило и жгло так, будто в нее вогнали раскаленный штырь. Я терпела, даже попыталась улыбнуться родителям: «Доктор сказал, что я молодец — не пикнула. И обещал: до школы заживет. Времени еще много — мне же в первый класс только осенью идти».
Гипс пришлось накладывать заново несколько раз, так как очень скоро я не
только носилась на костылях по всему двору, но и лазала через заборы. При перекидывании ноги через верхнюю часть изгороди «ботфорт» издавал треск и ломался под коленкой.
В день, когда гипс сняли, я пришла в ужас. Больная нога была тоньше здоровой в два раза — мышцы почти атрофировались.
— Я теперь никогда не смогу танцевать? — пытала я маму дрожащим голосом.
— Вот еще глупости! — нарочито бурно возмущалась она. — Если, как велели доктора, будешь постоянно делать упражнения, очень скоро поправишься.
И я, сидя в ванне, наполненной водой с морской солью, часами сгибала и разгибала ногу — разрабатывала коленный сустав и качала мышцы. Мама, видя мою перекошенную болью
мордашку, подбадривала: «Ты самая терпеливая и упорная девочка в мире!»
Спустя три месяца я уже гоняла на велосипеде. На двухколесном «друге» и попала в очередное кровавое приключение. В тот день я осваивала новый маршрут в окрестностях деревни. Катила, не касаясь педалей и руля, с горки и не заметила большую яму прямо по курсу. Велосипед подбросило, он встал на переднее колесо, и я со всего маху рухнула лицом на давно лишившийся резиновых набалдашников руль. Металлическая трубка разорвала рот изнутри до середины щеки и выбила два зуба.
Одной рукой зажимая рану, другой ведя велосипед, кое-как добралась до дома. Бабуля схватилась за сердце, но уже через минуту тащила меня в поселковый медпункт. Толстый дядечка-фельдшер заявил: зашить все
может запросто, но без обезболивания, потому как анестетики закончились.
— Да разве ж она такую боль выдержит?! — опять схватилась за сердце бабуля. — И без того натерпелась, а вы еще шить наживую хотите!
— Не бешпокойшя, бабушка, — прошамкала я разбитым ртом и скомандовала фельдшеру: — Приштупайте!
Поселковый эскулап оказался большим аккуратистом — зашивал щеку долго, крошечными частыми стежками. Больно было ужасно, но я молчала. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить дядечку-фельдшера за старательность — от раны на щеке не осталось даже тоненького шрама.
Потом еще было много чего. И рука,располосованная от локтя до запястья вылетевшим из двери стеклом, и сломанная (со смещением!) лодыжка, и... В общем, трудно назвать часть тела, которая не пострадала бы от моей безудержной энергии.
Понятно, что ребенок, так искрометно проводивший каникулы, не мог быть паинькой в школе. Если в младших классах я еще как-то сдерживала свой темперамент, то в средних и старших — страницы моих дневников были сплошь расписаны красными чернилами: «На уроке физкультуры надела на голову мальчику грязное ведро», «Сорвала урок химии, подговорив половину класса пойти в кино»... Рядом непременно красовалась жирная «двойка», а то и две: первая — за предмет, вторая — по поведению. Когда количество «гусей» в дневнике переваливало критическую отметку, папа брал в руки резиновый шланг от
стиральной машины и командовал: «Поворачивайся, избушка, ко мне задом!» Гордость не позволяла ни просить пощады, ни бежать за защитой к маме. Безропотно ложилась на живот, закусывала зубами подушку — и во время экзекуции не издавала ни звука.
У мамы методы воспитания были иные. Она «давила» на совесть и тщеславие. После одного из родительских собраний, едва переступив порог, мама начала: «Маша, я сегодня чуть не сгорела со стыда. Классная руководительница попросила: «Поднимите руку те, кто считает, что его ребенок не курит». Я без тени сомнения и даже с некоторым вызовом тяну руку вверх и тут же натыкаюсь на иронично-укоризненный взгляд: дескать, вот как, вы тоже уверены? Доченька, ты у нас такая умница, такая способная, и мы с папой хотели бы тобой гордиться. Ну почему ты так себя
ведешь?»
Чувствуя себя страшно виноватой за пережитый мамой позор, прошу прощения, клянусь завязать с вредной привычкой.
Клятву я дала, но ведь дату, когда она должна быть исполнена, никто не назначал! И я продолжала покуривать, стараясь не попадаться на глаза. Однажды мы с подружкой стояли в укромном углу школьного двора. Я вещала о том, что значит «жить по понятиям» и кого можно считать «реальным пацаном». Рука с сигаретой — на отлете, нога картинно отставлена. Кривя губы в усмешке, изрекаю: «Ты меня поняла? За это не уважа...»
Бросаю взгляд через плечо подруги и вижу отца. Он стоит по ту сторону школьного забора и смотрит на меня в упор. Слово застревает в горле, и я понимаю: выражение «волосы шевелятся на голове» далеко не всегда имеет фигуральное значение.
Хорошо что физические меры воспитания к тому времени были уже исключены — иначе сесть я смогла бы недели через две, не раньше. Но как же папа кричал! Какие молнии метал, в красках расписывая будущее девушек, которые в пятнадцать лет потянулись к сигарете! Примеров у него, офицера милиции, было достаточно. Пришлось опять клясться, но, как и при разговоре с мамой, дальновидно обойти молчанием сроки.
Я жалею о том, что не вняла доводам родителей и не завязала с курением. Тогда расстаться с сигаретой было гораздо проще, чем сейчас. Стаж в полтора десятка лет дает о себе знать, и пока все мои попытки бросить курить безуспешны. Повторяю: «пока», потому что намерений побороть вредную привычку не оставила.
Несмотря на отнюдь не ангельскую внешность и «пацанское» поведение, недостатка в ухажерах я не испытывала. Когда мы жили в Кунцево, на лестнице, ведущей к двери квартиры, всегда сидел небольшой — человек пять-шесть — отряд друзей-поклонников. Иногда я своих рыцарей подкармливала. Но прежде чем вынести бутерброды или яблоки, командовала: «Ты идешь выбрасывать мусор, ты — прогуливать собаку, а ты в магазин за картошкой». Кавалеры безропотно подчинялись.
Лет в тринадцать, прочтя «умную» статью о том, как нужно правильно целоваться, решила применить эти советы на практике. Партнера выбрала из числа лестничных рыцарей. К моему разочарованию, парень даже в теории
оказался подкован меньше, чем я. Через час оба мы были похожи на макак — нижние части физиономий распухли и покраснели. И тут появился папа. Он с полминуты мрачно рассматривал следы тренировки, а потом грозно скомандовал: «Марья, домой!» Я приготовилась к очередному серьезному разговору, но отец молча прошел в комнату и закрыл за собой дверь. Надо признать, что папа вообще никогда не вмешивался в мою личную жизнь, хотя некоторые из кавалеров дочери не могли ему нравиться «по определению».
Летом 1996 года наша семья переехала из Кунцево в другой район, и я пошла учиться в новую школу. В выпускном классе меня закрутил новый роман. Я познакомилась с местным авторитетом.
В один из первых сентябрьских дней мы с одноклассницами стояли возле ворот школы, когда рядом притормозила «шестерка» с тонированными стеклами. Из нее вышел симпатичный парень в спортивном костюме и белоснежных кроссовках. Глядя мне в глаза, спросил:
— Как зовут? Почему раньше тебя не видел?
— Мария, — что-то помешало мне назваться «Машей», и я отрекомендовалась полным именем. — А не видел потому, что в этот район переехала совсем недавно. Ты что же, всех здесь знаешь?
— Почти. А меня знают все.
Оглядываюсь на девчонок — дескать, видали, какое у парня самомнение? — и вижу: те стоят, прижавшись друг к другу, в глазах ужас.
— Ну ладно, нам пора, — бросаю на ходу, увлекая подруг за собой. — Девчонки, вы чего испугались-то?
— Да это же Антон — знаменитый на весь район хулиган!
— Вот как! Интер-е-есно!
— Чего интересного? — ахают подружки. — Держись от него подальше!
Нашли что посоветовать! Домой я шла преисполненная гордости: со мной захотел познакомиться такой крутой парень! Моему самолюбию это очень льстило.
Узнать, где живу, новому знакомому ничего не стоило. Выйдя вечером погулять, я увидела возле подъезда «шестерку». Антон предложил прокатиться, и через минуту мы уже мчались по осенним улицам. Объехали в тот вечер всех его друзей. Коротко представив: «Это Марья», Антон усаживал меня в уголке, а сам присоединялся к серьезному мужскому разговору. Позже выяснилось: эта поездка была смотринами. У друзей Антона я получила одобрение и была зачислена в негласный список «бандитских жен».
Все парни в районе знали, чья я девушка, и догадывались, чем может грозить даже пристальный взгляд в мою сторону. Теперь большинство приятелей, завидев меня, переходили на другую сторону улицы, на дискотеках я стояла у стенки. Впрочем, одно исключение все же было.
Антон подвез нас с подружкой к школе, проводил до зала, где должен был начаться вечер, «засветился», дав знать, под чьей мы охраной, и отбыл.
Самому ему присутствовать на «детском мероприятии» было не по статусу.
Зазвучали первые аккорды красивой медленной музыки, я приготовилась со скучающим видом рассматривать топчущиеся пары, как вдруг увидела прямо перед собой Колю Берсенева — старшеклассника из соседней школы. Схватив за руку, он выдернул меня из толпы. Я изумленно вскинула брови:
— Ты разве не знаешь, чья я девушка?
— Знаю.
— И тебя это не смущает?
— Нисколько.
Такая дерзость была мною оценена — и мы закружились в танце. Однако с каждой минутой мне становилось все больше не по себе: вдруг кто-нибудь шепнет Антону про «проступок» Берсенева? К счастью, стукачей не нашлось, выяснение отношений не состоялось, и вскоре я забыла о Коле.
Антон был старше меня всего на полтора года, но в нем присутствовал какой-то мощный стержень, делавший его очень взрослым. В свои семнадцать он был МУЖЧИНОЙ. Мудрым, отвечающим за каждое слово и не способным на подлость. Кто-то может упрекнуть меня в том, что романтизирую хулигана, но я знаю другое: этот человек меня многому научил. Например, разбираться в людях. Казалось, он просвечивал чужие души рентгеном, и я не припомню случая, чтобы Антон ошибся. Я же была настолько импульсивной и открытой, что могла чуть ли не первому встречному начать выбалтывать свои тайны... Антон никогда меня не обрывал — отводил в сторону и тихо наставлял: «Марья, ты чего распелась-то? Он чужой, при чужих базар надо фильтровать». Я ценила его деликатность — подобные замечания Антон делал только наедине.
Еще меня поражала его чистоплотность. Я ни разу не видела Антона в грязном или мятом костюме, с сальными волосами. Идеальная стрижка, белоснежные зубы, легкий запах дорогого одеколона. В ресторане или кафе, куда мы приезжали, официанты тут же бросались полировать выбранный нами столик и застилать его идеально чистой скатертью. Знали: этому клиенту может испортить настроение самое крошечное пятнышко. Педантичную страсть к порядку Антон привил и мне.
Я открывала его день за днем и влюблялась все сильнее. Ни о чем и ни о ком, кроме Антона, думать не могла.
Сидела на уроках и прислушивалась: ага, вот взвизгнули шины резко затормозившей возле школы машины, вот на одной ноте завопил клаксон. Ответ учителя на вопрос «Можно выйти?» даже не успевала услышать, поскольку уже мчалась, перепрыгивая через три ступеньки, вниз по лестнице.
Мы ехали обедать в кафе, потом гуляли или колесили на машине по району. Иногда Антон командовал: «Марья, постой здесь!» — и куда-то уходил, а вернувшись, оттирал кроссовки от капель крови. Если я, закатив глаза, выдавала что-то вроде «Оп-я-ять! Когда же это закончится?» — он обрывал: «Это мужские дела — тебя они не касаются».
В районе меня звали не иначе как «Марья Антоновская». Через пару месяцев после знакомства Антон привел меня к себе домой. Представил маме и отчиму: «Это Маруся, моя будущая жена».
С каждым днем кольцо контроля и опеки, которым окружил меня Антон, становилось все плотнее. Вырваться из него было невозможно. Да я и не хотела вырываться! Когда Антон порывисто привлекал меня к себе и шептал: «Марья, как же я тебя люблю!» — сердце заходилось от счастья и восторга. В этом признании была такая искренность, какой не нашлось бы и в сотне стихов.
Если бы не приступы бешеной ревности, которой Антон изводил и себя, и меня... Поводом для вспышки могло быть что угодно — адресованная другому улыбка, визит к подруге, на который я не получила от него разрешения. Антон кричал, мог грохнуть об пол стакан, полоснуть себя ножом по руке. Но меня никогда даже пальцем не тронул. Еще в самом начале
наших отношений я сказала ему:
— Как бы я тебя ни любила, если ты хоть раз ударишь меня — уйду и больше не вернусь.
— Неужели ты думаешь, что я смогу поднять на тебя руку? — в интонации проскользнула то ли растерянность, то ли обида. Антон это тоже, наверное, заметил, потому что сразу добавил в голос жесткости: — Хочу, чтобы и ты для себя тоже кое-что уяснила: я за тобой никогда бегать не буду.
Бегать Антон определенно бы не стал, но если чувствовал, что виноват, шел на примирение первым. Прощения просить не умел — все его извинения заключались в пяти словах: «Ну птичка моя, ну елы-палы...»
Я таяла, как снег весной, и прощала. И грубые слова, и беспричинную
ревность.
Через полтора года после нашего знакомства Антона арестовали. За участие в разбойном нападении. Подсознательно я понимала: это могло произойти в любую минуту, но известие об аресте вызвало шок. Часами стояла возле стен СИЗО на Красной Пресне в надежде увидеть в одном из окон его лицо. Все карманные деньги тратила на передачи. Отдежурив у СИЗО, шла к его матери. Теперь нас объединяла общая беда, в которой мы поддерживали друг друга, старались найти слова утешения.
Обратиться за помощью к отцу у меня и в мыслях не было. Не только из-за того, что отношения между нами по-прежнему были далеки от доверительных, — Антон никогда не принял бы эту помощь, она противоречила его понятиям. После полугодового пребывания в СИЗО Антона отправили отбывать срок в одну из уральских колоний. Два-три раза в неделю я писала ему письма, вместе с которыми вкладывала в конверт трогательные открытки с изображением щенков, котят, тигрят и надписями: «Я так скучаю по тебе!» В своих ответах — куда более редких, чем мои послания — Антон требовал, чтобы я ни с кем не общалась, не ходила на дискотеки, в кино... Наставление «Сиди дома, никуда не ходи и жди меня» присутствовало в каждом письме. Выполнять его мне было совсем не в тягость — до той поры, пока, окончив школу, я не поступила в РАТИ-ГИТИС. Оставаться затворницей, будучи студенткой творческого вуза, не просто сложно — невозможно...
С раннего детства я только и слышала: «Быть тебе, Маша, артисткой!» В четырехлетнем возрасте мы с подружкой Ксюшей, обнявшись, ходили по двору и голосили с надрывом: «Девочки, война, война, а молодость пропала...» Высунувшиеся из окон соседи веселились до слез.
Поскольку никем, кроме как артисткой, я себя не видела, к зачислению в РАТИ-ГИТИС отнеслась совершенно спокойно: иначе и быть не могло! И с первых же дней окунулась в студенческую жизнь. Новые знакомства, общение с замечательными педагогами, постановки этюдов, занятия хореографией и вокалом. Домой приползала за полночь, но вместо того чтобы тут же завалиться спать, садилась за письмо Антону. В подробностях расписывала, как прошел день, кто из преподавателей и за что меня похвалил, восхищалась игрой актеров в спектакле, на который мы ходили всей группой.
Антон отвечал все реже, а каждое письмо начиналось и заканчивалось упреком: «По всему видно, Маруся, без меня ты очень весело проводишь время...» Если я укоряла за долгое молчание и скупость рассказов о его собственной жизни, отделывался фразой: «Писать не о чем — здесь далеко не так интересно, как у вас на воле». Я чувствовала: читая мои послания, он расстраивается и злится. Невозможность контролировать меня, находясь за тысячи верст, изводит Антона как тяжелая болезнь.
Наступил момент, когда мы совсем перестали понимать друг друга, и я, собравшись с духом, написала об этом Антону. А еще о том, что очень его любила, что за полтора года, пока он отбывает срок, не позволила себе даже легкого флирта... Закончила письмо словами: «Но теперь стало ясно: вместе мы быть не сможем. Поэтому прошу:
отпусти меня, не держи!»
В ответ, на удивление быстро, пришла короткая записка: «Да, конечно, Маруся. Какие проблемы?» В глубине души я понимала: легкость, с которой он меня отпустил, была наигранной. Продолжая любить, Антон ни за что бы в этом чувстве не признался. И уж точно не стал бы просить его дождаться. Он был очень гордым.
Через год по амнистии Антон вышел на свободу, отсидев лишь половину срока. Я не спала всю ночь. Когда на минуту прикрывала глаза, в голове тут же возникала картина: вот Антон встречает меня около института, возле дома, за углом у магазина... Мысль о том, что придется жить в вечном страхе, была невыносимой, и наутро я поехала к нему домой. По лестнице поднималась на негнущихся ногах.
Дверь открыл Антон. Окинул мрачным взглядом:
— Чего надо?
— Поговорить, — пролепетала я еле слышно.
— Проходи.
Мы сели на кухне, Антон налил чаю, подвинул мне чашку.
Я говорила о том, что не хотела причинять ему боль, что всегда буду помнить, как нам хорошо было вместе... Антон слушал молча, уставившись взглядом в пол. Потом поднял глаза, в которых теперь вместо ледяной отстраненности читались боль и нежность:
— Да ладно тебе каяться, Маруся. Ничего страшного. Было время —
любили друг друга, потом разошлись, как в море корабли. С кем не бывает...
У меня будто камень с души упал:
— Спасибо, что понял и не держишь зла.
— Да не за что...
Поговорили еще немного на отстраненные темы, и я засобиралась домой. У самой двери Антон вдруг сказал:
— Возвращайся ко мне. Я ж все равно тебя люблю, лапуля моя! Ха-ха!
Деланный, горький смех резанул слух. Антон продолжал «держать лицо».
Сейчас я думаю: поспешное замужество было попыткой избавиться от любви к Антону, отголоски которой еще долго жили в моей душе.
С Гурамом Кофенлу мы познакомились в ночном клубе. Во время первого же танца я узнала, что моему кавалеру тридцать четыре года, он бизнесмен, имя у него грузинское, фамилия — китайская, но помимо этих кровей в жилах текут еще две — армянская и турецкая. Услышав изумленное «Ничего себе!», Гурам рассмеялся: «Да, такая вот термоядерная смесь!»
Новый знакомый отвез меня домой, а наутро я увидела возле подъезда его машину. Гурам вышел с огромным букетом: «Примите цветы от личного водителя, моя королева! И приказывайте, куда ехать!»
С тех пор он каждый день отвозил меня в институт и забирал после занятий, вечером мы ужинали в ресторане. Роскошные букеты, духи, готовность
опустошить витрины самых дорогих ювелирных и меховых магазинов — так красиво за мной еще не ухаживали. Подруги твердили в один голос: «Машка, не упусти свой шанс — такие мужчины сейчас редкость!»
И все же не щедрость Гурама и не его стремление предугадать любое мое желание сыграли решающую роль, а то, что он, как и я, очень хотел ребенка.
Гурам не скрывал, что дважды был женат и что от первого брака у него есть дочь. Говорил о девочке с горечью: дескать, не общаюсь с ней по вине бывшей жены, которая во время брака поедом ела за маленькую зарплату, а после развода наказала отлучением от ребенка. О втором браке Гурам упомянул вскользь, назвав его ошибкой.
После свадьбы мы стали жить у моих родителей — в двухуровневой квартире Гурама шел ремонт. Заботливее мужа и зятя трудно было представить: съездить в выходные по магазинам или за город — только намекните, решить хозяйственные проблемы — всегда пожалуйста. Каждый вечер — милые презенты мне и маме, огромные, набитые всевозможной вкуснятиной пакеты, из командировки в Грецию любящий зять привез теще норковую шубу...
Вскоре я узнала, что жду ребенка. Как же Гурам радовался! Все не оставлял попыток меня «отблагодарить»: уговаривал поехать в магазины и накупить «гору всего»: «На цену не смотри — мне для тебя не жалко!» Но мне было не до тряпок и не до золота с брильянтами. Чуть ли не с первого дня начался страшный токсикоз. Потом добавились отеки — такие, что пришлось покупать старушечьи
просторные боты тридцать девятого размера. На позднем сроке ко всем этим «удовольствиям» добавился дикий насморк. Спать я могла только сидя и только по два-три часа, пока действовало лекарство — потом начиналось удушье. Возможно, это было следствием стрессов, которые дорогой муж вдруг принялся мне регулярно устраивать.
Время за полночь, а его нет. О том, что задержится на работе, не предупредил. Набираю номер — телефон отключен. Гурам появляется на пороге в шестом часу утра. Бросаюсь к нему:
— Где ты был?!
— А в чем дело? Засиделись с партнерами по бизнесу — решали неотложные проблемы. Телефоны отключили, чтобы никто не мешал. А ты, дурочка, чего себе напридумывала? Гурам умел заболтать и убедить в собственной непогрешимости. Я поверила в «срочное совещание» раз, два, три. А на четвертый муж явился под утро со свалявшимися на затылке волосами. Когда стал врать про очередные проблемы, которые пришлось срочно решать, кипя от ярости, процедила: «Собрание в постели проходило?! Ты бы хоть причесался — ликвидировал следы от чужой подушки!»
Гурам опять принялся плести что-то о моей чрезмерной подозрительности, но я не хотела слушать: «Уходи! Сейчас же, немедленно! Я не хочу тебя видеть!»
Он ушел, а через пару часов позвонила свекровь: «Гурам мужчина. Никогда не выгоняй его из дома!»
Потом пустилась в уговоры: дескать, и
сын, и мы с отцом понимаем, как тяжело ты переносишь беременность, и причину твоих пустых подозрений и нервных срывов видим исключительно в недомогании.
И я сдалась. Несмотря на то, что интуитивно понимала — зря. Корила себя, что вышла замуж за человека, которого совсем не знала...
Недаром говорят: «Хочешь узнать, как будут строиться отношения в вашей с мужем семье, посмотри, как он относится к собственной матери». У меня эта возможность появилась слишком поздно.
Я была на шестом месяце, когда мы ужинали у свекра и свекрови. Гурам был не в настроении и обрывал всех на полуслове, а когда мать попыталась сделать ему замечание, заорал так грубо, что я от стыда и ужаса вжалась в
стул. Ждала: сейчас Гурам бросится вслед за матерью, которая, опустив плечи, пошла на кухню, а свекор жестко отчитает сына. Ничего подобного! Свекор промолчал, а Гурам, когда мать вернулась, даже прощения не попросил.
Я очень надеялась, что рождение ребенка («наследника рода», как гордо именовал будущего малыша Гурам) вернет его прежнее отношение ко мне — трогательно-восторженное, когда он готов был в прямом смысле каждую минуту носить меня на руках. Прикладывая Никиту в первый раз к груди, ощущала себя счастливейшей из женщин.
Радостной вошла и в квартиру мужа в старинном историческом особняке, где к нашей выписке спешно закончили ремонт. Только длилось состояние счастья недолго. Оказавшись на собственной территории, Гурам принялся демонстрировать свою полную власть надо мной. Теперь он был Хозяин, а я прислуга, которая должна все успевать: ухаживать за ребенком, держать в идеальной чистоте дом и гардероб мужа, готовить еду для его друзей. Мне не в тягость постирать рубашки и сварить борщ, но только при условии, что человек понимает: я не создана быть домохозяйкой и забочусь о нем лишь потому, что сама этого хочу.
Нам было вполне по средствам нанять домработницу, но стоило об этом заикнуться, Гурам обрывал: «Мне не нужен чужой человек в доме. Хорошие хозяйки справляются со всеми делами сами». Увидев, что кто-то из приведенных им приятелей развязывает шнурки на ботинках, муж восклицал: «Дорогой, у нас разуваться не принято!»
Мужские посиделки заканчивались за полночь, и я, едва держась на ногах от усталости, чуть не до утра мыла посуду, скребла затоптанные полы и драила ведущую на второй этаж лестницу из красного дерева. Эта проклятая лестница и по сей день снится мне в кошмарах. Гурам очень ею гордился и требовал содержать в идеальном состоянии. Дал инструкцию: ни в коем случае не мыть мокрой тряпкой и не тереть сухой — сначала пройтись полувлажной, а потом уже ветошью полировать до зеркального блеска. Иногда, после большого числа гостей, на это уходило два часа...
За заботами о малыше и доме у меня совсем не оставалось времени на себя. Если честно, я вообще перестала ощущать себя женщиной: располневшая, с висящими, как пакля, волосами — порой некогда было голову помыть. А Гурам это чувство неполноценности еще и подпитывал. Однажды вечером явился домой с ухоженной, модно одетой дамой. О визите чужого человека не предупредил, я вышла встречать мужа в чем была: в тапочках и пижаме, футболка которой топорщилась от огромного лифчика-«парашюта» с вложенными внутрь впитывающими молоко вкладками.
— Это Екатерина, мой партнер по бизнесу, — представил Гурам гостью. — А это Маша.
Будто я была не женой, а приходящей прислугой. «Партнерша по бизнесу» окинула меня с ног до головы презрительным взглядом: дескать, это что за чмо? — и прошествовала за Гурамом в гостиную. Оттуда донесся голос мужа:
— Сделай нам чай!
За приказом мне последовало адресованное гостье воркование: «Тебе какой? Зеленый, черный, каркаде?»
И опять переход на барский тон:
— Принеси один зеленый и один черный с бергамотом!
Без обращения по имени, без «пожалуйста».
Моя самооценка на тот момент и без того была на уровне плинтуса, но дорогой муж и его гостья умудрились опустить ее еще ниже.
— Конечно, я сейчас не та тростинка-красавица, которую ты носил на руках, но как ты можешь меня унижать?! — сказала мужу, когда гостья ушла. — Я так выгляжу не из-за распущенности и лени, а потому что родила и кормлю ребенка, потому что для себя у меня
нет ни минуты!
В ответ услышала уже знакомые слова про то, что «все себе напридумывала».
Раздражение росло с каждым днем, чтобы выплеснуться в самый неподходящий момент.
Предновогодний вечер. На ужин к нам должны прийти гости. Я мечусь между детской, где никак не хочет засыпать Никита, и кухней — строгаю тазик очередного салата. Время двенадцатый час, уже начали прибывать гости, а я не переодета, не причесана, не накрашена. Гурам входит на кухню — элегантный, чисто выбритый: «Ну чего ты возишься?»
От негодования у меня перехватывает дыхание, и я высказываю ему все, что накопилось. Кривя в ухмылке лицо, он выдает «коронное»: «Я обеспечиваю семью, а твое дело — вести хозяйство. Настоящие женщины...»
Щетка, которой я мыла посуду, пролетела сантиметрах в двадцати от головы Гурама. Уверяю: если бы хотела попасть в физиономию, попала бы — в детстве, играя «в ножички», всегда выходила победительницей. Но я такой цели не ставила. Зато он поставил и достиг. Подхватив с полу упавшую щетку, подошел вплотную и с размаху ударил меня ею по лицу. Я не из тех женщин, которых можно безнаказанно бить, — кипя от ярости, бросилась на Гурама с кулаками. Неизвестно, чем закончился бы праздничный вечер, если бы нас не разняли прибежавшие на шум и крики гости.
По телевизору уже транслировали речь президента, когда Гурам пришел просить прощения на чердак, где меня успокаивала подруга. Принес подарок —
икону «Неупиваемая чаша». И слова говорил правильные, и подарок приготовил самый что ни на есть духовный, но искренности и раскаяния в нем я не увидела ни капли. Сказала, что икону не возьму, но извинения принимаю. И то только потому, что неловко перед гостями, которые томятся за праздничным столом, не зная что делать: то ли открывать шампанское, то ли расходиться по домам.
Через пару недель я проснулась от запаха сигаретного дыма. Открыла дверь находившейся по соседству со спальней кухни и замерла: там стоял такой чад, что даже лиц сидящих за столом не разглядеть.
— Гурам, вы с ума сошли! Разве можно курить в доме, где маленький ребенок? Выйдите хотя бы в подъезд!
— Давайте, действительно, выйдем, — предложил кто-то из гостей.
— Я сказал: курите здесь! — зло отрезал Гурам и посмотрел на меня с вызовом: дескать, схавала ты, детка, грязную обувь — скушаешь и сигареты.
— А я сказала: выйдите!
Муж схватил со стола тарелку с остатками свекольного салата и с такой силой метнул в меня, что, ударившись о стену, она выбила огромный кусок штукатурки. Если бы я не увернулась — в лучшем случае оказалась бы в травматологии.
...С тех пор не проходило дня, чтобы мы не сцепились. Мои ноги и руки были сплошь покрыты синяками. Справедливости ради стоит сказать: ему тоже доставалось — униженно просить пощады я не собиралась.
Почему, когда дом превратился в ад, я продолжала там оставаться? Не знаю. Но уж точно не потому, что боялась лишиться двухуровневого дворца. Гурам, кажется, был уверен в обратном. Я постоянно слышала: «Ты не уйдешь от меня, пока у тебя не будет квартиры, машины и солидного счета в банке!» Иногда казалось: этими словами он пытается меня загипнотизировать, вложить их в мою подкорку.
Брошенную в разгар очередной ссоры фразу: «Ты вспомни, где я тебя подобрал!» не забуду никогда.
— Стоп! — резко оборвала его я. — И где же? Если мне не изменяет память, не под забором в захолустном городишке, а в Москве, на последнем курсе престижного вуза. Я жила в хорошей квартире с родителями — достойными, уважаемыми людьми. Или я что-то путаю?
Наверное, на моем лице появилось глумливое выражение, потому что Гурам едва не сорвался на визг:
— Я твой муж, и ты не будешь со мной разговаривать в подобном тоне!!!
И тогда я послала супруга на три буквы. Его глаза остекленели от ярости:
— Если еще раз это себе позволишь — пожалеешь!
Зря он так... Мне нельзя приказывать, запрещать и уж тем более — угрожать. Уперев руки в боки и вызывающе улыбаясь, я еще раз десять отправила его по известному адресу. Применив все свое артистическое мастерство — на разные лады, с разными интонациями. Знала: Гурам такого не стерпит и я сейчас действительно
получу. Но желание положить конец дурдому, в котором жила, перекрыло страх.
Вырвавшись из супружеских «объятий», кинулась к телефону — звонить родителям:
— Заберите нас с Никиткой немедленно!
— Вы опять поссорились? — расстроилась мама. — Маша, может, не стоит рубить с плеча — ведь у вас ребенок.
— Не останусь здесь ни минуты! — прокричала я в трубку и бросилась собирать вещи сына.
Сомнений в серьезности моих намерений у Гурама не осталось. Он упал на колени:
— Машенька, прости. Клянусь, больше не то что пальцем тебя не трону — голоса не повышу! Дай мне последний шанс!
Я помотала головой.
Он тут же вскочил и процедил сквозь зубы:
— Ты еще пожалеешь. Приползешь, валяться в ногах будешь.
— Не дождешься! Я почку свою продам, чтобы мой сын ни в чем не нуждался, но у тебя копейки не попрошу! Никогда!
— Ладно, давай сваливай! Но ребенка ты не заберешь!
От этой угрозы у меня чуть не остановилось сердце, но я взяла себя в руки:
— Только попробуй мне помешать! Ты знаешь: один мой звонок — и через пару минут здесь будет отряд спецназа! Меня с ребенком препроводят к машине в лучшем виде, а ты останешься здесь — и вряд ли здоровым и невредимым!
Глаза Гурама, прекрасно знавшего, что я могу это осуществить, снова налились кровью, руки сжались в кулаки. Видимо, поняв, что вот-вот окончательно потеряет над собой контроль и в приступе ярости прибьет меня до смерти, он развернулся и бросился в прихожую. Через секунду я услышала, как хлопнула входная дверь.
Дома у меня с папой состоялся долгий разговор. Поначалу он пытался быть объективным: дескать, ты, Мария, еще та заноза и чтобы ужиться с тобой, надо быть ангелом. Пришлось показать синяки. Лицо отца окаменело, голос стал глухим: «Почему ты раньше об
этом не говорила?»
На следующий день мы отправились в нашу квартиру вчетвером: папа, мама и я с Никиткой. Нужно было забрать детские вещи. Хозяина дома не оказалось — дверь открыли его родители.
— Сын попросил, чтобы мы приехали — встретили вас, поговорили... — начал свекор.
— О чем? — резко спросил отец. — Я вам такую, — он ткнул пальцем в мои синие ноги, — дочь не отдавал. Какая бы она ни была, плохая или хорошая, бить свою дочь не позволю!
Свекор скорбно прикрыл глаза:
— Вы правы. Он не должен был поднимать руку на женщину... Жену, мать своего ребенка.
Когда свекор, опустившись на колени, прижался лбом к ножкам лежавшего в «переноске» Никиты, у меня от жалости сжалось сердце. Присела на корточки рядом:
— Папа, никто не будет препятствовать вашему общению с внуком. Я знаю, как вы его любите, как он вам дорог. Гурама от ребенка я тоже не отлучаю — может навещать сына когда захочет.
Ответ прозвучал еле слышно:
— Спасибо.
Из дома мужа я не взяла практически ничего: ползунки и костюмчики Никиты, стерилизатор для бутылочек, кое-что из своей одежды и обуви — все уместилось в два пластиковых пакета. В следующий приезд забрала кроватку Никиты и комодик для детского белья. Ни на что больше я претендовать и не думала, даже не стала подавать на алименты — не хотела, чтобы, давая деньги, Гурам считал, будто имеет на ребенка какие-то особенные права.
Никите было девять месяцев, когда в один из осенних дней отец приехал навестить его не один, а с другом. С порога заявил:
— Хочу забрать сына в гости. Часа на два.
Я покачала головой:
— Нет.
— Ну чего ты боишься? За рулем будет мой друг, мы устроимся сзади.
— Без меня Никита никуда не поедет. Не горю желанием тебя видеть и общаться, но или со мной, или...
— А кто против? — прервал Гурам. — Собирайся.
Я была уверена, что мы направляемся к родителям бывшего мужа, которые жили неподалеку, но вдруг поняла: машина едет в центр, к дому Гурама. Потребовала:
— Скажи своему другу, чтобы немедленно разворачивался! Никита такую длинную дорогу не выдержит — его начнет тошнить. И у меня нет с собой ни еды, ни сменной одежды.
Сидевший на переднем сиденье Гурам даже не оглянулся. Сказал что-то коротко другу на грузинском — тот прибавил скорость.
У меня началась истерика:
— Останови машину! Мы выйдем прямо здесь!
— Не ори! — бросил через плечо Гурам и, обращаясь к другу, опять заговорил на грузинском. Я не знаю языка, но каким-то шестым чувством, материнской интуицией поняла смысл: дескать, пусть бесится, а я заберу сына, увезу его в Грузию — хрен она его там найдет!
В это время машина притормаживает на светофоре, я открываю дверцу и, прижав к себе Никиту, хочу выпрыгнуть. Гурам оборачивается, хватает сына и тянет к себе. Никитка заходится в плаче. Чтобы не причинять ему боль, разжимаю руку — и тут же чувствую удар в плечо. Гурам пытается вытолкать меня из машины. В грязную жижу на асфальте летят фотографии Никиты, которые везла свекру и свекрови. Вслед за ними — от очередного толчка — оказываюсь на проезжей части я сама.
Машина трогается, на бегу хватаюсь за открытую дверь, висну на ней, пытаясь влезть обратно, и слышу вопль Гурама: «Пошла вон!» Через несколько метров авто тормозит у обочины. Видимо, друг мужа понял, в какую дикую историю по незнанию ввязался и чем это может для него закончиться. Забираюсь в салон, протягиваю руки к Никите — они ходят ходуном. Еще немного — я потеряю сознание. Как сквозь туман вижу, что мы по-прежнему направляемся в центр, но развернуться уже не прошу. Друг что-то резко выговаривает Гураму. В его интонациях слышу: «А если бы она или ребенок погибли — мне из-за тебя в тюрьму садиться?»
Меня продолжает трясти. Смилостивившись, Гурам просит друга остановиться у аптеки, где покупает мне успокоительное. Я высыпаю в ладонь чуть ли не весь пузырек и глотаю одну таблетку за другой.
Лекарство не подействовало, и все двадцать минут, что мы пробыли в доме мужа, меня продолжало колотить. Гурам же расхаживал по квартире, демонстрируя полное довольство собой: дескать, как ты не истерила, все равно получилось по-моему!
Выйдя из машины у дома своих родителей, я бросила Гураму в лицо: «Ты подонок! Больше не смей здесь появляться».
Он ничего не ответил, но требование выполнил. Перестали интересоваться внуком и его родители. Бывшая свекровь позвонила только через несколько месяцев:
— Мы очень соскучились по Никите. Так долго его не видели.
— А что вам мешало?
— Гурам сказал: «Маша сына больше не даст. Ни вам, ни мне».
— А не объяснил почему?
— Нет.
— Тогда и я не буду. Гурам прав только в отношении себя, вы можете общаться с Никитой.
Забегая вперед, скажу, что вот уже несколько лет отпускаю сына с бабушкой и дедушкой на один из летних месяцев в Грузию, в выходные вожу его к ним на чай. Но своего биологического отца Никита не знает. Папа у него один-единственный, и зовут его Николай Берсенев. Да-да, тот самый Коля Берсенев, который когда-то дерзнул пригласить «Марью Антоновскую» на танец.
Поселившись у родителей, я едва ли не с первого дня стала искать работу. Теребила однокурсников — те подбрасывали телефоны актерских и модельных агентств. Оставляя Никиту на маму, моталась по кастингам, где приходилось выстаивать километровые очереди. Каждые десять минут звонила домой: не плачет ли маленький? как поел? вовремя ли уложили спать? Папа, с которым у нас впервые за многие годы стали налаживаться теплые отношения, смеялся: «Ну кто бы мог подумать, что из Машки выйдет такая сумасшедшая мамаша!» Для меня и впрямь даже самое недолгое расставание с сыном становилось стрессом, но сидеть на шее у родителей и ждать, когда Никитка немного подрастет, не позволяла совесть.
На протяжении нескольких месяцев меня никуда не брали. Возможно, из-за не слишком презентабельного вида —
на все смотрины я являлась в одних и тех же спортивных брючках и кофточке с голубыми погончиками, где на груди было написано гордое Sweet Мama. Единственный наряд, доставшийся мне в наследство от богатого мужа.
В безрезультатных попытках прошел год, а потом удача все-таки улыбнулась. На кастинге для рекламы «Рондо». Меня отобрали в один из первых роликов «творящего чудеса освежителя дыхания». Сюжет такой: некий представительный джентльмен, развалившись на диване, рассматривает одетую в красное платье красотку. Потом забрасывает в рот кружочек «Рондо», бежит к ней, легко касается бретелек — платье падает к ногам и миру предстают соблазнительная женская спина и попка в стрингах.
Съемки длились четырнадцать часов, и все это время я простояла на высоченных каблуках. В какой-то момент — от духоты и усталости — мне стало дурно. Перед глазами все поплыло, ноги подкосились. По павильону разнесся встревоженный голос помощника режиссера: «Актрисе плохо! Принесите кто-нибудь воды!»
Получив десятиминутный отдых, я, лежа на диване, горько размышляла: «Да уж, «актриса», нечего сказать! Стоило заканчивать театральный вуз, чтобы стоять перед камерой манекеном и демонстрировать стране попу в стрингах...» С незавидной «ролью» примирял только гонорар в тысячу долларов — немыслимые для меня в ту пору деньги.
Вскоре, кроме рекламных роликов, меня стали приглашать для участия в эпизодах сериалов и полнометражных фильмов. Мечтая о большем,
соглашалась на все. Еще свежи были в памяти времена, когда не хватало денег на овощное пюре для Никиты.
Вертелась как белка в колесе: из одного съемочного павильона — в другой, с одного конца Москвы — на противоположный. Потом по магазинам, вечером помогала маме по хозяйству и возилась с сыном. Однажды, почувствовав себя вконец замотанной, решила: надо куда-то выбраться, хотя бы на пару часов, — отдохнуть, развлечься. Иначе озверею. Сопровождать в свет попросила хорошего приятеля — крестного Никиты. Он повез меня в тот самый клуб, где три года назад я познакомилась с Гурамом. Почти сразу в кругу танцующих заметила знакомое лицо. Коля Берсенев?! Ну да, он. Но почему тогда, явно меня узнав, не подходит поздороваться? Направилась к нему сама: «Так и будешь делать вид,
что мы не знакомы?»
В ходе разговора выяснилось: Коле известно и про мое замужество, и про развод. Мне вообще показалось: все последние годы Берсенев не выпускал меня из виду.
В тот вечер Коля проводил меня до дома. Стоя у подъезда, мы еще долго разговаривали, целовались. А ночью я никак не могла заснуть — сердце колотилось как сумасшедшее.
Говорят, женщины-матери выбирают не мужа, а отца своему ребенку. Это правда. Я очень любила Колю, но если бы он не принял Никиту как родного — семьи бы у нас не получилось.
Мы уже жили вместе, когда однажды вечером раздался телефонный звонок. Голос Антона я узнала сразу.
— Марья, привет! Говорят, ты от мужа ушла?
— Было дело.
— Так возвращайся ко мне.
— Ты в курсе, что у меня ребенок?
— Я тебя и с ребенком возьму.
— А с двумя возьмешь?
— И с двумя возьму.
— Тогда придется подождать, пока я вторым обзаведусь.
Разговор велся в шутливой манере, но я чувствовала: с его стороны все всерьез.
Спустя полтора года после того звонка мне сообщили, что Антон погиб. Услышав страшную новость, я сразу
вспомнила слова, которые он часто повторял, когда мы были вместе: «Я долго не проживу. Мне на этой земле короткий век отмерян — точно знаю».
Задыхаясь от слез, набрала номер его домашнего телефона. Трубку взяла мама Антона Лариса.
— Это правда?
— Да, — голос звучал будто со дна глубокого колодца. — Вот глажу его любимую рубашку, надо вещи в морг отвезти, — повисла тягостная пауза, потом — тяжелый вздох: — Для всех он был плохим, но я знала его с другой стороны. Сыном он был хорошим, очень хорошим...
— Я тоже всегда буду помнить о нем только хорошее...
Я часто заглядываю к Ларисе (как-то она попросила не величать ее «тетей», и с тех пор я обращаюсь к ней по имени), поддерживаю и материально, и морально. Она осталась совсем одна и нуждается в участии и внимании. Мы разговариваем о моей работе, о Никите, вспоминаем Антона.
Однажды, взяв мою руку в свою, Лариса сказала: «Он любил тебя до последней минуты. По-настоящему любил. Сколько раз бывало: лежит в своей комнате, смотрит сериал «Петя Великолепный», но стоит мне открыть дверь — тут же переключает программу. Как-то, застав Антона врасплох, я спросила: «Любишь Машку?» Он сверкнул глазами: «Ненавижу!» — и отвернулся к стене...»
Я тоже очень любила Антона и равное по силе чувство испытывала разве что к Коле. Очень жаль, что сегодня говорю об этом в прошедшем времени. С
Николаем мы прожили семь лет, став друг другу близкими, родными людьми. Остаемся ими и теперь, хотя давно уже разведены.
Инициатором развода, как и в случае с Гурамом, была я. Но как же по-разному дались мне эти расставания! Уйдя от Гурама, я испытала огромное облегчение: будто сидела долгое время под водой без маски, а потом вынырнула на поверхность и задышала полной грудью. А перед Колей чувствую себя виноватой. Я не предавала его, но щемящее чувство вины не оставляет меня...
Наверное, проще всего объяснить наш развод моей занятостью. Получив главную роль в сериале «Маргоша», я стала проводить на съемочной площадке по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки. Коля, поначалу мирившийся с моей
загруженностью, с каждым днем становился все мрачнее. У него, еще со школьных лет серьезно занимавшегося кикбоксингом и теперь работавшего телохранителем, график тоже был не слишком «щадящий», однако далеко не такой, как у меня. Начались претензии: «Мы с Никитой тебя почти не видим», «Мне неприятно, что ты обнимаешься и целуешься перед камерой с другими мужчинами». А однажды я услышала: «Мне тридцать лет, и я не хочу быть твоим «аксессуаром».
Мне тоже меньше всего хотелось, чтобы мой муж был «аксессуаром». За мужчиной, у которого есть стержень и цель, я готова пойти куда угодно — по углям, по стеклам. Коля не желал быть моим «приложением», но и менять свои жизненные ориентиры не собирался...
Из наших отношений ушли радость и трепет. Их место заняли рутина, взаимные претензии, обиды, непонимание. Я уже не могла сказать: «Ты мне нужен каждую минуту». Коля тоже научился без меня обходиться. Разорвалась духовная связь, без которой люди не должны оставаться вместе.
Я всегда ставлю себе в пример самую близкую подругу Олесю и ее мужа, которые долгие годы сохраняют и трепет, и духовное родство. Для них расставание, даже самое короткое, действительно — «маленькая смерть». Если один в командировке, другой может прилететь на пятнадцать минут — только для того чтобы обнять и в тысячный раз признаться: «Я тебя люблю...»
Коля часто забирает Никиту к себе домой, они играют, ездят в парк Горького кататься на аттракционах. В нынешнем году сын пошел в первый
класс, и в школу, вместе с мамой и многочисленными бабушками-дедушками, его сопровождал и папа Коля.
Я так привыкла заботиться о Коле, что и сейчас мне каждую минуту нужно знать: он жив-здоров и у него все хорошо. Иногда руки сами тянутся к телефону, чтобы набрать номер, но я говорю себе «стоп», потому что не имею права лишний раз тревожить. Потому что возврата к прошлому быть не может и Коля должен налаживать свою жизнь без меня. Вот только чувствовать грозящую ему опасность запретить себе не могу. И умирать от страха за него — тоже...
Это случилось пару недель назад. Мне приснился Коля. Избитый, со вспоротым животом. Очнулась от собственного крика. Никогда в жизни после ночного кошмара у меня не случалось такой истерики. Тут же набрала его номер. Женский голос на французском оповестил: абонент недоступен. В памяти сразу всплыли слова, сказанные Николаем после развода: «Пока у меня были ты и Никита, я должен был беречь себя. Теперь могу браться за самую опасную работу. Доведется — поеду воевать. Убьют — значит, так на роду написано».
Послала Коле эсэмэску: «Как ты, мой родной? Прошу тебя: никуда не ввязывайся! Это плохо закончится!»
Он позвонил спустя несколько часов, в течение которых я еще раз сто безуспешно набирала его номер. Рассказала о своем сне. Коля успокаивал: «Ты напрасно переживала — ничего страшного со мной случиться не могло», но я-то чувствовала: могло и едва не случилось.
В тот же день он перезвонил, мы проговорили до пяти утра, и я еще раз убедилась, как сильно его люблю. Люблю как друга, как брата... Как сына. Но не как мужа, с которым могла бы «начать все сначала».
Я очень хочу, чтобы Коля был счастлив, молюсь об этом. А себе желаю — встретить мужчину, с которым проживу до конца дней. Которому постоянно буду говорить: «Я без тебя не могу ни минуты, ни мгновения» и слышать в ответ: «Я без тебя — тоже».
